МАГИЯ КУЗНЕЦА. ПРЕДАНИЯ И ЛЕГЕНДЫ

МАГИЯ КУЗНЕЦА. ПРЕДАНИЯ И ЛЕГЕНДЫ

[Вы должны быть зарегистрированы и подключены, чтобы видеть это изображение]
Несколько особняком среди других деревенских специалистов у наших предков стояла фигура кузнеца.

Его профессиональная магия совсем не похожа на ту, что мы встречали у пастухов или мельников и сближается скорее с магическими элементами гончарства, так же, как и кузнечное ремесло, связанного со стихией огня.

По сохранившимся до конца XIX – начала XX вв. представлениям, кузнец вступал в особые отношения не с демонами локусов (лешим или водяным), а с чертом неопределенной локализации (как и гончар). Черт был у него в подмастерьях , причем кузнец его частенько бил, а то и прогонял.

«….Обернулся чёрт добрым молодцем и прямиком в кузницу направился. — Здорово, кузнец! — Здоровей видали! — Не возьмёшь ли меня в учение? Могу уголь подавать, могу меха раздувать, могу лясы точить, да всё могу! Обрадовался кузнец. Давно искал себе напарника, а тот уж на пороге! — Возьму, отчего не взять эдакого удальца?

Зимой дело было, а к весне черт в кузнечном деле так преуспел, что за хозяина половину работы тянул. Тот и доволен! Когда и вовсе в кузницу нейдет, знает: ученик не хуже управится, а может, и лучше. Чёрту того и надо, чтоб выпал случай насолить обидчику! Вот хозяйничает чёрт в кузнице, а мимо ветхая барыня плывёт, едва ноги переставляет. Черт в окошко выставился и давай зазывать: — Господа прохожие с кривой да старой рожею, для вас новая услуга в минуты досуга! Обработаем личность за вашу наличность! Подновим изображение, выправим телосложение! Была на ведьму похожа, станешь молода и пригожа!»
Сказка «Кузнец и чёрт» основано на издании 1910г

Другая роль черта в фольклорных текстах о кузнеце – роль его клиента. В сказках нечистый выступает еще в одной роли – попутчика кузнеца, причем кузнец его нередко обманывает. Последняя роль не специфична только для кузнеца. Поэтому обратим внимание на два других типа отношений кузнеца - с подмастерьем и клиентами.

Кузнец – подмастерье.
Каждый кузнец имел и тщательно берег свои секреты: “Секреты раньше они таили. Были секреты. Они как-то определяли: или они плуг тебе сделают на 25 пудов, или на 30 – как ты определишь пуды-то?”.

“У кажного на ремесле свае заклинание,–утверждает, вероятно, по собственному опыту, полесский пастух.– И у кузнеца”
Свою работу каждый профессионал без труда отличал от работы другого кузнеца, и существовала своего рода солидарность, не позволявшая отбивать чужого клиента: “Пришел к другому кузнецу, не к тому, к кому ходил обычно, –косульник вострить. А он выкидывает:–не буду, говорит, вострить. Иди, где раньше тебе вострили. Обычай какой-то…”

Секреты ремесла передавались обычно в рамках одной семьи, от отца к сыну.

Технология кузнечного дела требовала также наличия одного-двух помощников, которые одновременно являлись и учениками. Чаще всего в роли подмастерья был сын кузнеца.

Основные производственные приемы ученик осваивал, наблюдая работу и следуя указаниям мастера. Секреты же должны были ему открыться иным – магическим – образом. Этот решающий момент профессионального посвящения запоминается на всю жизнь:

“У меня отец кузнец был, только начал работать в кузнице. Топор ковали, а никак не получалось. Тут-то и услышал голоса, дескать один одного и спрашивает: – Ковали? – Ковали. – А в песок совали? – Совали. Вышел – никого нет. А кто подсказывал, не знаю. И дошло до него, что надо в песок совать! Вот работаешь, и предъявлением каким-то явится. А выйдешь – никого и нету…”

Знание является как голос, видение, другим каким-то путем – сам факт его явления становится важным элементом личной мифологии и профессионального самосознания кузнеца: это в глазах его и окружающих знак высшей санкции на занятие ремеслом.

Не у всех кузнецов был взрослый сын; среди кузнецов было много одиноких, так что приходилось брать в подмастерья чужих людей. Кроме того, чужих подростков, а иногда и взрослых кузнец брал в обучение за плату, что составляло еще дополнительный заработок.

Именно взаимоотношения с подмастерьем-чужаком обыгрываются в фольклоре, где подмастерью, пришедшему неизвестно откуда, приписывается статус нечеловеческого существа. В легендах и бывальщинах фигурирует подмастерье - черт; в сказке – богатырь, сын женщины и медведя (сюжет “Иван – Медвежье ушко”).

Обычно этот персонаж поначалу проявляет себя самым лучшим образом (Иван демонстрирует богатырскую силу, черт перековывает старуху в молодую и т.д.), но попытка кузнеца повторить эти действия заканчивается плачевно.

Этот черт-подмастерье внешне никак не отличим от человека. Конфликты (и, соответственно, идентификация его как “черта”, а затем изгнание) начинаются, когда он начинает затмевать своими умениями старого мастера, так что возникает угроза его профессиональной монополии.

Нечеловеческий статус чужака в этом случае служит поводом к его изгнанию. Впрочем, в рассматриваемый период (в конце XIX – начале XX вв.) о подобных сюжетах практически не рассказывали как о реальных происшествиях, они сместились в область сказочной прозы.

Кузнец — клиент.
Еще один типовой фольклорный сюжет о кузнеце касается его взаимоотношений с клиентом (тоже, как и вышеописанный подмастерье, приезжим!).

В Указателе сюжетов мифологическох рассказов он числится под названием “Кузнец подковывает лошадь чертям”.

Характерный рассказ на эту тему был записан в Вятской губ.: “Кузнец из Муши сам рассказывал матери Аринки такой случай. К нему постоянно приезжают подковывать лошадей. Иногда он, подковывая, видит, что это не лошадь, а человек… лошадь такая всегда страшно неспокойная. Вот раз подъехала к нему тройка. Мужик – ямщик-то – знакомый, а лошадей-то таких он у него не видел. Стал кузнец ковать, да и видит, что ноги-то человеческие, да и узнал у одной лошади ноги мужика из своего села, который запился. Кузнец ни жив ни мертв, лошадь брыкается, шипит, свистит, ямщик хохочет, да хлопает в ладоши и посматривает на кузнеца. Тот и не помнит, как подковал. Этот случай он вспоминал постоянно…”

По поверьям, черти ездили вместо коней на самоубийцах, опойцах (умерших от запоя), утопленниках и удавленниках, а также на ведьмах (причем на последних – не только после их смерти).

Пошехонская жительница вспоминает байки местного кузнеца, который рассказывал как о реальном случае: “Приехал (какой-то человек) ковать лошадь. Подковал – спасибо не сказал, засмеялся и ушел. Кузнец говорил: “Кую – не лошадь, а бабья нога”. Когда он отошел, спасибо не сказал, значит, не человек был. И пропал. “Ковал,–говорит кузнец,– лошадь, а очутилась не лошадь”. Это в Сосновце было, 12 километров”. Тут же готово и объяснение: “Черти на бабах ездят. И им надо ковать… Кузнец пришел и говорит жене: “Лошадь ковал, лошадь сивая была. А очутилась – бабья нога!”

“Черти на бабах ездят” – имеется в виду, на ведьмах. Бывает, что кузнец “узнает” ногу какой-то конкретной женщины: тогда подобные рассказы являются формой обвинения в колдовстве, заканчивающегося нередко избиением, изгнанием или публичным осуждением предполагаемой “ведьмы”.

В приведенном случае прагматика иная: по объяснениям рассказчицы, это обвинение в адрес не расплатившегося клиента, который идентифицируется как нечистая сила. Практически обязательный мотив таких рассказов – буйное поведение лошади, которая не дается в руки, ее трудно подковать, и не всякий кузнец с нею справится.

Иногда именно он выходит на первый план, определяя прагматику текста: “С приметам кузнецы ковали,–рассказывает пошехонский житель – Мне дядя рассказывал: – Возил я лошадь к трем кузнецам. За ногу не могут взять: дикая. Привел к четвертому. Тот говорит:–Ко мне не к первому ведешь? – Нет, к четвертому. Провел кузнец рукой от головы лошади до ног. И все ноги она дала, не сопротивлялась: знал что-то кузнец. С приметам!”

В этом тексте демоническая природа строптивой лошади просматривается разве в типовом построении сюжета, а так это реальная, дядина, лошадь, на которой он еще долго пахал и проч. Но этот текст акцентирует еще одну сторону прагматики сюжета о “чертовой лошади”: утверждение профессионализма кузнеца. Хороший кузнец справится с любой лошадью: у него должны быть тайные знания, приметы; если справиться не удается, говорят, что это лошадь чертова, и не лошадь вовсе, и т.д.

Итак, о “чертовой лошади” рассказывают чаще всего сами кузнецы.

Этот сюжет в их устах становится способом описания ряда конкретных ситуаций, возникающих во взаимоотношениях его с клиентом-приезжим:

• Неумение справиться со строптивой лошадью;
• Нарушение клиентом своих обязательств перед кузнецом (напр., отказ заплатить за работу);
• Дурная слава какой-то конкретной женщины (возможно, личный конфликт с нею кузнеца).

При таком описании вина в этих ситуациях перекладывается, соответственно, на лошадь, клиента или женщину, которые идентифицируются в терминах “нечистой силы”.

Надо сказать, что магия кузнечного дела большею частью перекочевала из практики в область сказок, впрочем, время от времени вмешиваясь и в реальные отношения.

Мужской клуб.
Еще одна ситуация, когда кузнецу досаждала нечистая сила, связана с выпивкой и с ролью кузницы в системе мужского общения.

“Дедушка Семен (кузнец),–вспоминает жительница пошехонской деревни Есипово,– говорил: Куешь-куешь. Вдруг приходит человек. – Пойдем, говорит, выпьем. Приходим в чайную в Белом селе. Заказываем на двоих. А тот человек не зашел в чайную. – Я,–говорит Семен, – вышел – человека нет. Я выпил свой стакан и ушел. А его стакан-то стоит. Нечистая сила”

Кузница играла в селе роль “мужского клуба”: там собирались мужики, не только наточить плуг или подковать коня, но и обсудить местные новости, а то и выяснить отношения:

“В кузнице выпивали, все время дрались”, вспоминает жительница вологодской дер.Залесье. Деревенские парни заказывали или сами делали в кузнице трески – заостренные с одного конца, загнутые с другого орудия из металлических прутьев (или зубьев брошенной колхозной бороны). Эти трестки играли роль знаков их предбрачного статуса во время деревенских гуляний. С этими тресками парни выходили биться стенка на стенку с парнями из других деревень (с других улиц, концов села). Если учесть, что праздничные драки играли роль мужской инициации, то кузнец, изготавливавший (или наблюдавший за изготовлением) трестки, выступал в роли инициатора.

Мужские инициации.
Этимологически прослеживается связь явлений, так или иначе соотносящихся с этим божеством, с названиями парней: «Этимология слав. otrokъ проста и понятна. Это сравнительно позднее славянское образование мужского рода, сложение приставки ot- и rok-, ср. слав. Rekti «говорить», «сказать». Таким образом, otrokъ = «не говорящий», вернее «тот, кому отказано в праве говорить». Слав. otrokъ обозначало юношу, подростка, который еще не получил право голоса зрелого мужчины…

Из прочих названий: слав. molde, — ete, производное от с. — слав. moldъ, русск. «молодой», произведенного, в свою очередь, от mol-, и.-е. mel- «молоть», «дробить», «размягчать» с помощью индоевропейского суффикса — dh-, с первоначальным значением результата, достигнутого состояния. Таким образом, moldъ = «мягкий», «нежный» (только в возрастном смысле).

С другой стороны, второе название молодого парня этимологически соотносится со словами «молоть», «молот», что напрямую перекликается с семантикой образа бога-кузнеца. В этой связи нелишним будет вспомнить роль кузнеца в обрядах инициации, связанных с превращением подростка в полноправного мужчину, героя, встречающихся в различных индоевропейских традициях.

Наиболее яркий пример — небесный кузнец Курдалагон в осетинском эпосе, который закаливал в своем кузнечном горне главных нартских богатырей, делая их неуязвимыми для обычного человеческого оружия.

Неоднократно встречается этот мотив и в кельтской традиции: «Кузнец играет чрезвычайно важную роль и в повестях о детских подвигах Кухулина и Финна, что неудивительно, ведь, согласно традиционным представлениям, само ремесло кузнеца обладает сверхъестественной природой, и во многих частях земного шара существует тесная связь между обработкой металла и алхимией, кузнецом и посвящением в «братства мужей».

Мотив кузнеца, помогающего неофиту при инициации, присутствует также в ирландской повести о Ньяле и четырех его сводных братьях. (…) В некоторых традициях кузница символизирует огненное чрево чудовища, и испытание у кузнеца можно рассматривать как второе, огненное рождение юношей для новой роли»

То, что символ предбрачного статуса изготавливался из земледельческого орудия, становится понятно в свете рассмотренного соответствия плуг — фаллос. Кузнец же и в XIX в. был связан с процессом изготовления этого символа, служившего как показателем готовности юноши к вступлению в брак, так и его оружием во время деревенских драк-инициаций. На основе этих материалов мы можем предположить, что с богом-кузнецом было связано не только проведение самого свадебного обряда, но под его особым покровительством находились достигшие предбрачного возраста молодые люди обоего пола.(Радигост и Сварог. Славянские боги)

Женщины кузницу обходили, из тех соображений, что там кажется и манит нечистый. С кузницей, железом, огнем связаны святочные страсти – шуликины ( шилыханы, шуликуны ), – которые выходят из проруби в период от Рождества до Крещенья. Тем же словом называли и святочных ряженых, в первую очередь, парней, пугавших девушек во время гаданий и вечорок.

По севернорусским поверьям, шуликины являются в остроконечных железных шапках, верхом на железных конях, изо рта у них огонь; характерно, что они опасны для женщин, девиц и детей, которых, по поверью, уносят в прорубь, если они не очертятся во время гаданий. Шуликинами, как и “железной бабой”, пугали детей, чтоб не ходили к проруби. Все это напоминает активность мистических мужских объединений – и примечательна связь этой активности со сферой деятельности кузнеца (железо, огонь).

Кузьма-Демьян.
Кузьма-Демьян — божий кузнец, дороги и реки кует; Невелика у Кузьмы-Демьяна кузница, а на всю святую Русь в ней ледяные цепи куются; Из Кузьмодемьяновой кузницы мороз с горна идет!; Козьма-Демьян с гвоздем, Никола с мостом; Кузьминки — от осени одни поминки; Кузьма и Демьян — проводы осени, встреча зимы, первые морозы; Если на Козмодемьяна лист остается на дереве, то на другой год будет мороз.

«Были некогда ковали Кузьма-Демьян. И была змея. Так она поедала людей. И добирается уже до них. «Что, брат, сделаем мы железную соху!» Сделали они соху и говорят змее: «Пролизнешь трое этих дверей, так мы тебе сядем на язык, ты нас и съешь!» Она раз лизнула, другой лизнула, и третий — и пролизала трое дверей. Они ее тогда цап! Да за язык ее клещами. Да один гвоздит по голове, а другой запрягает ее в соху. Как запрягли ее, так пахали на ней лес, пахали они поля, пахали все и не давали пить, пока не припахались к Непру. Как подошли к Непру, она как вырыла ров, как стала пить — и отпряглась. В некоторых легендах братья-кузнецы первым плугом, выкованным ими, пашут землю на лютом змее «от моря до моря».

Христианскими покровителями символика кузнечного промысла считались св. Косьма и Дамиан, фольклорные кузнецы (в заговорах, подблюдных песнях и проч.). Связанные с ними представления фиксировали временной распорядок работ в кузнице.

Празднование этим святым совершалось 1 ноября и в народном сознании было связано с началом зимы и установлением санного пути.

А.Н. Афанасьев приводит многочисленные поговорки о том, что Козьма-Демьян приходит “с гвоздем”, “с мостом (подмостит)”, “закует” землю и воду, и свидетельства того, что сама “зима представляется мифическим кузнецом”, поскольку “сковывает и оцепеняет природу”; областное уковать значит: замерзнуть.

Эти представления находятся в связи с сезонными ритмами кузнечного дела. По свидетельству внучки и дочери деревенского кузнеца, для него “самое трудное время – весна (косульнички навострить, лемеха, отрезы. Вначале еще сошники были…). А потом – осенью, лошадок подковать – обледение было”

Со слов вятского кузнеца “кузница нормально работает только два месяца, когда навозница начнется”, т.е. когда на поля вывозят навоз.

Кроме кузнецов-универсалов, были еще специалисты по какому-нибудь виду кузнечного производства: изготовлению гвоздей, топоров, серпов и кос, замков и проч. Те, кто промышлял изготовлением и заточкою сельскохозяйственных орудий, соотносили свою деятельность с ритмами земледельческих работ. Серповщики отправлялись на промысел осенью, после уборки хлеба, собирали в деревнях затупившиеся серпы, чтобы к весне вернуть после заточки или обменять на новые.

Тверские гвоздари , по свидетельствам XIX ст., работали “только с ноября до вскрытия рек”. День празднования свв. Кузьмы и Демьяна, т.обр., отмечал начало активной работы кузницы, связанный как с приведением в порядок после страды сельскохозяйственного инструмента, так и с подготовкой средств передвижения (ремонт и изготовление саней, ковка лошадей) к зимнему сезону интенсивных коммуникаций (с установлением санного пути). автор Рикси

» ЛЕГЕНДЫ И ПРЕДАНИЯ "НАВЬИ"
» ВОРОТА. ЛЕГЕНДЫ И ПОВЕРЬЯ.
» Предания старины глубокой
» ДРЕВНИЕ ЛЕГЕНДЫ
» Легенды о цветке папоротника